Война немного затмила дискуссию об украинской идентичности. Но погружение во фронтовую жизнь возвращает ее к повестке дня.
Вопрос, что значит быть украинцем, пока остается без ответа. Это культурная идентичность? Языковая? Или сообщество, связанное кровью и потом, которым пропитана украинская земля на передке?
Несколько дней я провел на Слобожанщине в ангаре, где ПДМШ с нашими собратьями-спецназовцами развернул передовой стабпункт, в который привозили раненых освободителей Балаклеи. Все время в ангаре работала рация, и я вживую слышал, как разворачивается наступление.
Наверное, рафинированным украинским интеллектуалам будет обидно это слышать, но в эфире часто звучал "язык агрессора", обильно пересыпанный украино-русским суржиком и щедро приправленный матом, хотя работали наши. В конце концов, у комбата, бравшего новую Гусаровку, чисто русская фамилия. У его начмеда тоже. Родной (на английском mother tongue, то есть язык родителей) для них русский. Часть ребят, которых мы всеми силами задерживали на этом свете (и таки всех удержали!), также говорила или скорее стонала и материлась на суржике. Команду сорвать красную тряпку на флагштоке возле Новогусаровского сельсовета также отдавали "языком врага". Таковы реалии российско-украинской войны.
В то же время, когда после обеда раненых стало меньше, все мы были в крови. В украинской крови, пролитой за украинскую землю. Хоть ее носители и говорили на украино-русском суржике, пересыпанном обсцентной лексикой. Часть из них отдали жизнь за Украину. Как и тысячи других русскоязычных партиотов Украины.
Я знаю, что это вызовет возмущение и гнев у части моих соотечественников. Но, с одной стороны, я перешел на украинский еще тогда, когда это было немодно, неперспективно и скорее маргинально. И с тех пор не изменял "Соловьиной". С другой, я точно воюю не только и не столько за Украину в пределах границ 1991 года, а прежде всего за право говорить правду в этих границах. И свободу быть интеллектуальным траблмейкером, который ставит под сомнение "одномерности" мира, даже если это украинский мир.
Сидя в ангаре, где развернулся импровизированный стабпункт и раненых стабилизировали на "столах" из деревянных поддонов, а кровь на бетонном полу засыпали песком из красного ящика в противопожарном углу, я в перерывах между наплывом раненых слушал и думал о нашей идентичности.
Ее главное отличие от русской не в ее одномерной альтернативности. Русский-украинский – точно не тот водораздел, по которому проходит цивилизационный и мировоззренческий фронт между нами. Он (этот водораздел) скорее в сложности и инклюзивности украинского проекта, который может освобождать украинскую землю, говоря на русском. Это очень американская история, когда англоязычные адепты свободы и самоуправления годами воевали с англоязычными подданными тирана. Действительно, абсолютное большинство украинских воинов: от рядового до генерала, которых я встречал, говорят на одном инклюзивном украинско-русском языке, который не нормирован ни в одном правоописании или словаре.
На войне, особенно на передке, абсолютное большинство говорит на этом языке, даже не осознавая, что он, мягко говоря, далек от литературного украинского. Впрочем как и русского. На языке Оксаны Забужко на передке не говорят так же, как не говорят и на языке Пушкина. Под грохот пушек здесь пользуются совсем другим лексиконом...